Некоторые забросили путешествие, откололись и ушли искать свой собственный путь и бороться за новую жизнь с миром, который столь внезапно обернулся их врагом. На смену им приходили новые, и их становилось все больше, пока наконец тоненький ручеек жителей озер не превратился в смешанный поток многих кланов, а затем в целое море выживших племен Лилеатанира. Большую часть путников, судя по всему, вело желание держаться вместе и убедиться, что они по-прежнему часть чего-то большего. Все жаждали понять, что произошло с их миром. Некоторые хотели отыскать способ отомстить тем, кто был в этом повинен. В определенный момент их странствие стало больше походить на паломничество, в котором обычно разрозненные кланы Лилеатанира объединились против общего врага. И вот тогда Сардон начала ощущать страх.

Сардон, разумеется, верила, что путешествие обрело более возвышенное значение для ее народа, но с течением недель она все больше и больше боялась того, что могла обнаружить в священной горе. Она по-прежнему чувствовала связь с мировым духом, витающую где-то на краю ее сознания. Присутствие, которое она ощущала с самого детства, но не такое, каким она его помнила. Совокупная сущность мирового духа имела множество различных аспектов; он мог быть игривым, заботливым, охраняющим, мудрым, но в любом случае его присутствие было благим и служило для всех постоянным источником радости и уверенности. Теперь все изменилось. На задворках ее разума бурлила и извивалась змеей примитивная ярость — свирепая, негативная, разрушительная, внушающая ужас. Все экзодиты чувствовали эту перемену, но никто не отваживался заговорить о ней. Все они лишь смотрели на Сардон умоляющими глазами, как будто она каким-то чудесным образом могла излечить неизлечимое и вернуть мир на прежний путь.

Бремя на ее душе становилось тяжелее с каждым шагом к цели. Когда на горизонте показалась священная гора, многие пилигримы начали петь и танцевать, с нетерпением ожидая конца путешествия. Сардон не радовалась вместе с ними, ибо ей казалось, что это странствие было только началом.

Лил'эш Эльдан Ай'Мораи был воистину титаническим пиком. Его плоская верхушка обычно была окутана слоем облаков, из которого по склонам стекали опоясанные радугами водопады и искрящиеся ручьи. Теперь гора выглядела такой же холодной и мерзлой, как и мертвые леса у подножья, и похожие на плесень снежные наносы уродовали ее неровный каменный лик, словно проказа. Ярость земли оставила в горе множество черных рваных провалов. Из них поднимались испарения, как будто внутри гнездилась целая стая драконов. Мировой Храм находился в самых корнях горы, надежно защищенный сотнями метров твердой породы. Он не имел никакой физической связи с окружающим миром, поэтому до него можно было добраться лишь по самым тайным из призрачных троп. Раньше Сардон отваживалась надеяться, что Мировой Храм по-прежнему недостижим, но, глядя на изломанную гору, она с гнетущим чувством неизбежности поняла, что сквозь один из этих провалов можно будет пробраться внутрь.

В конце концов Сардон покинула своих товарищей и из последних сил двинулась в путь. Они слезно распрощались с ней, но никто не попытался пойти следом. Экзодиты понимали, что встретиться с духом-драконом можно лишь в одиночку, и решили ждать у подножия священной горы, пока она не вернется или пока холод и голод не заберут их всех. Сардон неумело карабкалась по склону, чувствуя на себе неимоверную тяжесть ответственности за свой народ. Она медленно продвигалась к наиболее низко расположенному отверстию, которое увидела снизу, ползла среди скал, подтягивалась на выступы и перепрыгивала трещины. Под руками и ногами постоянно ощущалась дрожь горы, временами сверху сыпались щебень и камни и с треском и стуком катились мимо в опасной близости от ее головы.

Много раз провал терялся из виду, но струи пара, поднимающиеся оттуда, неизменно направляли Сардон в нужную сторону. Когда она подобралась ближе, то начала понимать, насколько огромным был этот разлом на самом деле. С расстояния в несколько миль он казался тонкой черной трещинкой, вблизи же становился огромной зияющей пещерой высотой больше, чем карнозавр, и достаточно широкой, чтобы весь клан мог войти внутрь, выстроившись плечо к плечу. Сардон проползла через последнюю груду упавших камней, достигла выступа, торчащего перед входом, и неуверенно всмотрелась внутрь.

В лицо ей ударил горячий, пахнущий серой ветер — сильный и непрерывный поток воздуха, поднимающегося снизу. Из глубин доносилась устрашающая мешанина шумов: отдаленное громыхание и какие-то шипящие звуки. Сардон преисполнилась храбрости, насколько это было возможно, и начала спускаться.

Простыми словами и, как ему самому показалось, с похвальной лаконичностью Пестрый объяснил, в чем была причина Разобщения, терзающего Комморру, и роль, которую Морр в ней сыграл. Инкуб молча принял новую информацию, а затем продолжил свой путь, как будто Пестрого не существовало. На самом деле, эта реакция была лучше, чем тот надеялся.

Молчание Морра растянулось, казалось, на целые эпохи, пока они брели по Паутине. Пестрый болтал, делился наблюдениями и даже временами пел, чтобы заполнить пустоту, но так ничего и не смог вытянуть из громадного инкуба, за которым следовал. Отсутствие прямой агрессии со стороны Морра он воспринимал как положительный знак и просто улыбался этому. В конце концов, инкуб задал ему прямой вопрос, и то, что ему не понравился ответ, не было проблемой арлекина. Гладкие стены Паутины проплывали мимо, путники выбирали все более и более тонкие нити, и инкуб с уверенностью шагал в каждый новый поворот. Изгибающиеся эфирные стены стали более тонкими и разреженными: они продвигались в регионы, где целостность путей нарушалась и становилась прерывистой. Тогда инкуб остановился, повернулся к Пестрому и наконец заговорил снова.

— Я поразмыслил над твоими словами, — медленно произнес он, — и нашел… вероятным… что ты можешь быть прав.

Пестрый улыбнулся с неподдельной теплотой.

— Тогда это еще можно исправить! Иди со мной, и, хотя я не могу гарантировать, что все будет забыто и прощено, ты наверняка сможешь спасти Комморру.

— Я не могу, — ответил Морр.

Улыбка Пестрого исчезла так же быстро, как солнце скрывается за тучами. Он тяжело вздохнул.

— Ты все еще считаешь, что обязан дойти до храма Архры и покаяться за убийство своего архонта. Это, конечно же, важнее, чем даже мысль о том, чтобы заняться явно менее срочным делом по спасению собственного города от неизбежного разрушения. Довольно-таки предсказуемо, на мой взгляд.

Морр угрюмо кивнул.

— И ты по-прежнему считаешь, что должен предстать на суд этих твоих иерархов, несмотря на то, что знаешь, что они скорее всего убьют тебя за содеянное.

Морр снова кивнул. Пестрый закатил глаза.

— Я не предполагаю, — сказал он с некоторой долей отчаянья, — что ты по…

— Я бы хотел, чтобы ты отправился вместе со мной в храм, — перебил Морр.

От удивления Пестрый захлопнул рот, но только на мгновение.

— Что ж, я польщен. Надеюсь, не в качестве жертвы или, может быть, козла отпущения?

Дерзкое замечание, похоже, не возымело никакого эффекта на огромного воина.

— Теперь я вижу, что, если иерархи не сочтут нужным прервать мое существование, ты можешь мне понадобиться, — невозмутимо продолжал Морр, — и что будет полезно держать тебя рядом.

— А что если иерархи сочтут нужным попытаться прервать мое существование на основании — о, не знаю — какого-нибудь малоизвестного принципиального правила?

— О вероятности подобного я ничего не могу сказать.

— Хммф, ну что ж, независимо от своих шансов я буду очень рад сопровождать тебя на этот танец, Морр, — просветлел Пестрый. — Я счастлив, что мы становимся столь добрыми друзьями, товарищами, и, если можно так сказать, наследниками великого будущего, сражающимися против превратностей судьбы.

— Не принимай выгодный союз за дружбу, маленький клоун.